На измене

— Я ему отомщу! – Ершова вытерла слёзы, и с отвращением заглянула в пустую рюмку. – Щас выпью, и отомщу! Плесни мне двадцать капель. И себе десять. Ты по синьке дурная.

Я и по трезвому интеллектом никогда не блистала, если уж на то пошло. А если нет разницы, то зачем себя ограничивать? Разлила поровну. Выпили, не чокаясь. Закусили салатом из рукколы. Потому что мы дамы, а не говно какое. Диету соблюдаем.

Мстить было решено немедля. За Ершову, и за всех обманутых женщин планеты Земля. Тех женщин, которые вернувшись из командировки, обнаружили в своём доме с резным палисадом недавнее присутствие посторонних проституток. Недавнее присутствие посторонних проституток – оно ж бывает явным и неявным. Неявное – это если ты только месяц спустя находишь под ванной презерватив, и закатившуюся туда губную помаду Руби Роуз интенсивно малинового цвета. И тебя начинают терзать смутные сомнения: у посла медальон, у Шпака магнитофон. А явное присутствие – это явное присутствие: презерватив ты находишь у себя в кровати, помаду Руби Роуз на хую у мужа, а саму проститутку – выбривающей линию бикини твоей бритвой в твоей ванной. Тут, конечно, без двадцати капель не обойтись, факт.

- Потаскун и свиноёб! – плакала Юлька, вытирая кровавые потёки с кафеля в ванной. – Ничего святого в человеке не осталось! Ты только посмотри: моя маска для волос Селектив, двести грамм за пятьдесят евро – где она? Где? А вот она, вот! Открываем крышечку, и смотрим: что тут у нас? Масочка за пятьдесят евро? Залупа тут за рубль двадцать! Где масочка моя, а? С кого теперь спрашивать? Куда ж ты, сука страшная, все двести граммов дела? У тебя ж волос там отсилы сорок штук было! А я, главное, ещё как чувствовала: за волосы её таскаю и думаю: «Волосы-то, волосы-то чисто шёлк! Мяконькие, славные, прям как у меня после масочки за пятьдесят евро». И тут меня как током ударило, Лида. Я крышечку открываю, а там нихуя! Аж вылизано всё! Жрала она её что ли? Теперь мы этого уже никогда не узнаем.

Трупы проститутки и Юлькиного мужа самоутилизировались в неизвестном направлении после того как Ершова кинулась на кухню за свиноколом. А ведь до этого лежали тихо, и радовали Юльку отсутствием пульса и дыхания. Я хорошо понимала подругу. Мой недавний гражданский муж Миша, на которого я потратила два года жизни и десять кило живого веса, был так же утилизирован месяц тому назад. И примерно по такому же поводу. Осуждать Ершову я не имела права.
- Отомстим, Юля. – Я по-товарищески похлопала Ершову по плечу. – Отомстим, и унизим его достоинство. Растопчем как личность. Покроем позором его фамилию!
- То есть, ты считаешь, что фамилию Мундяну можно опозорить ещё больше? Да она ж сама по себе стыд и срам. – Юлька всхлипнула и нахмурилась: — А между тем, времени у нас в обрез. Нам нужно погладить парадные камзолы, начистить праздничные чешки, и нанести лёгкий летний макияж. Мы же дамы, а не бляди лысые. Мы изысканные леди. У нас есть достоинство и салат из рукколы. Мы умеем танцевать порочное мамбо с элементами уникальной хореографии. Это всегда производило впечатление на самцов. Ты готова превращать мужчин в рабов? А? Я не вижу ваших рук!

Через два часа мы с Ершовой были готовы превращать в рабов всех подряд. Натренированным взглядом доминирующих самок. Мы смотрели на мир уверенно и дерзко. Наш летний макияж был безупречен. Мы скушали бубль-гум со вкусом тройного ментола, и от этого наши глаза приобрели дополнительный объём и сексуальную увлажнённость.

Смеркалось. На улице кого-то били. Вдалеке слышались сирены милицейских машин. Из окна шестого этажа вылетела и просвистела над нашими головами пивная бутылка. Томный медведковский вечер распахнул нам навстречу свои объятия и обещал интересные приключения.
- Сейчас мы поедем в клуб «Коко», — Юлька загнула на руке палец. – Оттуда рванём в «Улетай», а после «Улетая» хорошо бы было посетить «Пять пятниц», но мы их не посетим. Потому что в «Улетае» у нас, как всегда, спиздят кошельки. Поэтому мстить мы будем в «Улетае». Агрессивно и изысканно. Поднимай паруса, каравелла. Славная выйдет охота.

Мы презрительно обошли осколки разбитой бутылки, посчитав ниже своего достоинства кричать в темноту: «Да вы охуели что ли, дискоболы синие?!», и направились к дороге, с намерением поймать там такси, которое отвезёт нас в мир неоновых огней и флюидов разврата. Юлька небрежно вскинула руку, демонстрируя полукилограммовый золотой браслет, и возле неё немедля остановился чёрный Мерседес, из окон которого неслась бравая песня «Ю тач май траля-ля».
- Девушки, вам куда? – Спросил кто-то из авто.
- В библиотеку имени Ленина. – Сурово ответила Ершова, и спрятала в карман руку с браслетом.
- Так нам по пути! – Обрадовался кто-то внутри Мерседеса, и сделал музыку потише. – Я тоже еду в библиотеку. Хочу почитать Пришвина.
- Лида, пойдём отсюда. – Юлька твёрдо взяла меня за руку, и потащила в противоположную сторону. – Запомни раз и навсегда: по ночам на чёрных Мерседесах ездят только чурки. Мерседес стопудово угнанный, а у чурок при себе всегда кинжалы и сабли. Нас сначала зарежут, а потом посадят за угон, как соучастниц. У тебя мужа нет, и у меня с сегодняшнего дня тоже. Кто нам будет в тюрьму карамельки приносить?
Мерседес дал задний ход, и очень быстро нас догнал.
- Девушки! – Некто за рулём был настойчив. – Давайте познакомимся и вместе поедем в библиотеку. Там сегодня можно выпить абсента и потанцевать под Руки Вверх.
- Точно чурки. – Юлька сильнее сжала мою руку, и ещё интенсивней поволокла меня по придорожным камням. – Руки Вверх, ага. «Чёрные глаза, умираю-умираю». А потом Лезгинка, Сулико, танец с саблями, и кинжалом в печень. Ну их нахуй, от греха.
Дверь Мерседеса распахнулась, и оттуда вылезла загипсованная нога. А за ногой вылез мужик. Ничо такой мужик, в принципе. Главное, на чурку не похож. А то, что он похож на Зюганова в молодости – на фоне мыслей о кинжалах даже не испугало.
- Девушки, — укоризненно крикнул мужик, и потряс гипсовой ногой, — я не могу за вами бегать, честное слово. Я инвалид. И просто хороший человек. Давайте дружить?
Я притормозила. С такой ногой он нас точно не догонит. Да и сабли, вроде, у него нет. И лицо доброе. Небось, и про Пришвина не наврал.
- Чо встала? – Прикрикнула на меня Юлька, взявшая уже солидный разгон. – На кой хуй нам калеки одноногие? Как я мстить-то буду? Чо мы, здоровых себе не найдём, с таким-то макияжем и браслетом? Буду я ещё свою сексуальность на мудаков растрачивать. Ты на его морду глянь: типичная деревенская харя. Поди, к соседу в огород полез, картохи на вечернее пюре напиздить, и в заячий капкан наступил. Других вариантов просто нет.
- А Мерседес откуда? – Я больше не разделяла Юлькиной паники. – Откуда у деревенской хари Мерседес?
- Да кто тебе сказал, что это Мерседес? – Юлька уже врала напропалую. – Мы с тобой литр на двоих уговорили. А ты, вон, и с бутылки пива продуктовую тележку из Ашана за Феррари примешь. Не Мерседес это! Не-Мер-Се-Дес!

А через пять минут мы уже сидели в салоне машины, и показывали водителю Вове кратчайший путь в клуб «Коко».
- Вот тут налево. – Размахивала браслетом Ершова. – А щас направо поворачивай. А теперь прямо. А почему тут на доме написано «Южное Бутово»? Ты куда нас завёз, диггер одноногий? Разворачивай бричку, нищеброд. Ну нихуя у мужика нету: ни ноги, ни навигатора, ни мозгов. Позорище.

К четырём часам утра я заподозрила, что Юльке просто нравится кататься на Мерседесе, и в «Коко» мы сегодня не доедем. Поэтому, увидев впереди неоновую вывеску «Диско-бар «Деревяшечка», заорала:
- Тормози тут! В жопу это «Коко», пойдём тратить твои наличные в Деревяшечке! Судя по названию, там можно выпить. Вкусно и много.
- Самогона из опилок много не выпьешь. – Презрительно высказалась Ершова, и покачала головой: — Стыд один с тобой. Разве ж изысканных дам может тянуть в заведение с названием Деревяшечка? Там наверняка дефлопе не подают, и метрдотели недостаточно вышколены. А я хочу выпить пунша и крюшона.
- Дай ей подсрачника, Вова. – Я уже открыла дверцу, и обернулась к водителю. – Не видишь: девушке плохо. Подсрачник и свежий воздух творят чудеса. Через пять минут Юля будет пить самогон из опилок, и закусывать консервированным шпинатом. Я-то знаю.

Спустя час Ершова надрывно орала в микрофон: «Шёл я лесом-камышом, встретил бабу голышом», Вова хлопал в ладоши, весело стучал в такт гипсовой ногой и костылём, а я танцевала кентачис, зажав зубами столовый нож. Про крюшон никто и не вспоминал.
- Господа, мы закрываемся. – Сзади подкрался официант и тревожно воззрился на мой нож. – Верните прибор на место и заплатите за битую посуду.
Я сплюнула нож в руку, и воздела над головой, в честь окончания пляски страсти. Юлька допела свою лебединую песню. У Вовы откололся кусок гипса с пятки. И все мы посмотрели на официанта.
Работник сферы обслуживания затрясся и метнулся в сторону. Мы счастливо засмеялись. Ершова наклонилась к моему уху, и жарко шепнула: «А Вовка ничо такой, да? С таким и отомстить не зазорно». Я посмотрела на Вовку Юлькиным взглядом, и согласилась, что он вполне себе ничо. Будь у меня муж-козёл и жажда отмщения – лучше варианта и не придумать. А что нога в гипсе – так это ерунда. Не хуй же у него в гипсе, в конце концов.
- Вольдемар, а поехали к тебе? – Ершова хлопнулась всем весом на пока ещё незагипсованное второе Вовкино колено, отогнула пальцем ворот его футболки, заглянула внутрь и добавила: — Но я ещё немножко не готова теребить твои мохнатые сисеньки. Ты оценил мою честность? Купи мне ещё шнапсу и сельдерея.
- Чего ей купить? – Вова растерянно посмотрел на меня.
- Красного вина и огурцов. – Я воткнула нож в столешницу, и хлопнула Вову по плечу: — А мне купи семечек и кроссворд Тёщин язык. Я на кухне у тебя посижу, пока вы Пришвина читать будете.
- Какого Пришвина?! — Вова явно хотел возразить, но я уже решительно встала и подняла за руку Ершову:
- А придётся, Вова. Придётся. Эта женщина тебя просто так не отпустит. Нужен откуп. И не вздумай оскорблять нас деньгами. Хотя, меня можно и оскорбить. А Юле нужны мохнатые сисеньки и интеллектуальное чтиво. Поедемте, гусар.

По пути мы заехали в супермаркет за шнапсом и сельдереем. Но в магазине Юля вспомнила о том, что она – изысканная дама, и загрузила тележку белужьей икрой, устрицами, и французским алкоголем, приговаривая: «А вот нехуй, нехуй на Мерседесах выёбываться. На Мерседес, значит, бабки есть, а на дефлопе нету? Где у нас тут дефлопе и как оно, блять, выглядит?»
Вова только крякнул.
- А может, ну её нахуй эту месть, а? – Тихо спросила меня Юлька, алчно глядя на котлету денег, из которой наш добрый друг отщипнул одну сотую часть, и заплатил по километровому кассовому чеку. – Может, мне замуж за него выйти?
- Ты сначала с предыдущим мужем разведись, скотина жадная. – Я вспылила. – У самой, вон, и муж, и Вова с икрой. А у меня нихуя и луку мешок. Я, может, тоже хочу замуж за Вову!
- Ишь ты, замуж за Вову она собралась! – Завопила Юлька. – Невеста тушоночная! Иди, и сама себе найди какого-нибудь Вову, а то дохуя вас таких, жадных до чужих мужиков!
- А кто вообще тебя к Вове в машину посадил, свинья ты старая! – Я перешла на ультразвук. – Кто орал: «Я туда не сяду, там чурки с кинжалами, и явственно пахнет потерей анального достоинства»?! Да если б не я, ты б щас шла домой из «Улетая» без денег, без паспорта, и с пыльным отпечатком ботинка сорок седьмого размера во всю жопу!
- А кто машину ловил?! – Ершова засучила рукава, и пододвинулась ко мне вплотную. – Кто красотой своей Вову ослепил? Из-за кого он вообще остановился?! На чей златой браслет позарился, а? А?!
- Девчонки, эй… — Слабо подал голос Вова, и тут же пожалел о своей инициативе.
- Пошёл нахуй, говно одноногое! – Заорала Ершова, и пнула Вову по гипсу.
- Иди в жопу, обрыган лысый! Лезет он тут, блять! Мордой своей козлиной! С мнениями своими, в хуй никому не тарахтевшими! – Я плюнула в сторону Вовы, и мы продолжили непринуждённую беседу:
- У меня зарплата шесть тыщ рублей! Я на пальто кожаное восьмой год коплю! А у тебя три шубы норковых! А завтра тебе твой мудак и четвёртую купит, чтоб простила! Мне Вова нужнее!
- Какие три шубы?! Всего одна, и та молью пожратая! И какое тебе пальто кожаное?! Телогрейка, валенки с галошами и гармонь трофейная через плечо! И шапка пыжиковая, чтоб в праздники выёбываться! Пальто ей! Кожаное! Ха!
- Да ты ж сроду с мужиками себя вести не умела! Один всю мебель в доме пропил, второй блядей домой таскает! Не умеешь ты мужиков в кулаке держать! Я-то Вову вышколю! У меня рука тяжёлая! Переебу ему пару раз гантелей промеж бровей, ногу вторую узлом завяжу, в глаза ему гляну и спрошу: «Что, Вова, блядовал? Кого на Мерседесе вчера катал, а? Кому устриц покупал и три банки горошка Бондюэль? Блядям, сука, покупал? Старым лысым блядям?» — и тупым лезвием ему по яйцам вжик-вжик… Вжик-вжик… Чтоб уважал жену свою, мразь такая! Вжик-вжик! Вжик-вжик!
- Хо-хо-хо! Лезвием тупым! Да кого ты напугаешь тупыми лезвиями? Уксусу ему в жопу влить через воронку – и всех делов! За ноги подвесить, и лить, лить, лить ему в сраку уксус яблочный, и жечь ему волосы на сиськах мохнатых, пока не расколется, сука, кого в Мерседесе по ночам катает, пидорас гипсовый!
Я набрала в грудь побольше воздуха, и случайно встретилась взглядом с кассиршей за Юлькиной спиной…

В третьем классе на уроке литературы нам читали рассказ о партизанах и фашистах. И показывали агитационные диафильмы: партизаны стреляют в фашистов, фашисты стреляют в партизан, партизаны добивают фашистов штыками, и последняя картинка: глаза фашиста, который однозначно обосрался. Там, в общем-то, даже непонятно что это фашист. Там одни глаза на весь периметр: огромные, полные животного страха и боли. Эти глаза потом лет пять мне в кошмарах снились. Поэтому я никогда их ни с чем не спутаю. И вот сейчас из-за Юлькиного плеча на меня смотрели те самые глаза. И крепко пахло говном.
- Юля, — я одним взглядом указала на кассиршу, — Юля, заткнись на секунду, и посмотри назад.
Ершова резко обернулась и тут же взвыла:
- А где Вова?!

А Вовы не было. Кассиршу о Вовином исчезновении можно было не спрашивать. Судя по её фашистским глазам, она ещё лет пять не сможет говорить. Поэтому бесполезно было лить ей в жопу уксус, и допытываться о том, куда делся наш славный парень Вова. Но чутьё мне подсказывало, что делся он куда-то явно навсегда. Оставив нам на память тележку с деликатесами и лёгкую грусть последней встречи.
- Нету Вовы. – Резюмировала я, и взялась за тележку. – Да и похуй на Вову, в общем-то. Тут икры килограмм. И устрицы.
- Да говно те устрицы, Лида. – Ершова тоже вцепилась в тележку, и с усилием толкнула её вперёд. – Устриц можно жрать только с сентября по апрель. Это я тебе как дама даме говорю. В мае устриц жрать моветон. Они слишком жирные, и от них случается понос. А вот горошек, к примеру, хорош круглый год. Тут, конечно, надо знать, где этот горошек выращивали…

Стеклянные двери супермаркета разъехались в стороны, выпуская меня, Ершову, и жирных устриц в утреннюю прохладу, и лёгкий майский ветер ещё с минуту доносил отзвуки Юлькиного голоса:
- … а пальто тебе кожаное купим завтра. Мой мудак щас проспится, и приползёт сегодня к вечеру: в зубах цветы, по карманам бабло рассовано. «Юлечка, прости, вот тебе денежка, купи колечко». А нахуя ж мне триста сорок восьмое колечко? Пальто тебе купим кожаное. Воротник чтоб с рыси. И шляпу обязательно. Потому что без шляпы, Лида, ты не дама, а хуйня…

В Москве наступило утро.



© Мама Стифлера

Свингеры

Свингеры: "Вобщем, тут из-за стремления к новым веяниям современности произошел один неприятный конфуз и полное смятение чувств и принципов. Но обо всем по порядку.

Человек я довольно прогрессивный, к технологиям всяким чувствительный, понимаю, что в век свершений и покорений полюсов нельзя отаваться бесхребетным мещанином старых патриархальных устоев.

К чему я это говорю? А вот к чему. Прочитал я тут в одной статье, что, мол, в передовых странах сегодня некоторые особенно продвинутые в плане современного ощущения действительности, люди, практикуют такое явление, как свинг.

Ну, мол, живут себе пары, супруги, в смысле. Год живут, пять, десять, а кто и все пятнадцать. Понятное дело, супружеская жизнь штука серьезная, тут вам, если вы человек порядочный, не до адюльтеров и измен.

Если начали любить себе человека, то будьте добры, любите его на здоровье, и нечего на других смотреть,а уж тем более за всякие органы хватать. Но так-то оно так, однако, по исследоваиям всяких врачей и зарубежных психологов, половые влечения к одной и той же особе у людей притупляются, инстинкты не срабатывают, что вызывает всяческое разочарование и семейные сцены с разделом детей и имущества.

Вот тут, как оказалось, и пришел на помощь так называемый свинг. То бишь, вы договариваетесь с такой же парой супругов, у которых в наличии схожие проблемы с половой радостью, встречаетесь и занимаетесь интимными соитиями вместе, как бы меняясь партнерами. Не на долго, конечно.
[next]
Тут с одной стороны в наличии разврат, на первый взгляд. Но если приглядеться, если вы человек прогрессивный, а не какой-нибудь монтер или водитель троллейбуса, то поймете, что изменой тут и не пахнет. Ибо все действие происходит в присутствии второго супруга, с его согласия, посему какой же это разврат и неверность?

Ну, вот, я прикинул, так сказать, ситуацию на себя. Все сходится. С супругой моей, Клавдией Ивановной, мы почитай уже тринадцать лет в браке. Ну, спим вместе, конечно, но не так ярко и отчетливо, как это было на первом году совместной жизни.

Раньше у нее голова болела реже, а я уставал не так часто. Моложе были, что ли.

А что если, думаю, и нам попробовать этот самый свинг?

Ну, я супруге за ужином свой план и изложил.

Она раскраснелась, запричитала:

-Тьфу- говорит- На тебя, скотина! Ты что это такое надумал? Совсем мозги потерял?

-Во-первых- отвечаю- Ты, сука такая, меня скотиной не называй. Мы люди интеллигентные, поэтому, падла, соответствуй. Во-вторых, ничего такого тут нет. Если ты было и деревенская колхозница, то так и скажи, и нечего тут плевать.

Вижу, успокоилась немного, тут я ей и статейку подсовываю, на, мол, читай. Если и дальше хочешь интиму раз в месяц, ради всех святых, продолжай в том же духе. А вот если хочешь идти в ногу со временем и быть женщиной современной, то соглашайся, Клава, дорогая и не гунди.

Короче, через неделю уговорил.

Стали думать, кого на свинг приглашать. Зеленецкие не подходят, пожилые больно и потасканные. Степановы тоже, не поймут в виду пролетарского происхождения и отсутствия высшего образования. Куперманы могли бы, да только они на лето в Кимры уехали, Юлдусовы вроде ничего, но Клаве их глава семейства не по вкусу, уж больно волосат. Иванченко я сам отверг, потому что женская половина у них малопрезентабельна. А я еще начинающий и не такой современный, чтобы свингвать со всеми подряд.

Одним словом, среди знакомых, никого подходящего не нашлось.

Три дня голову ломали. И тут пришла ко мне ниальная мысль дать объявление в газете.

Позвонил и дал, так, мол и так. Немного молодая интересная пара из мужчины и женщины познакомиться для свинга и последующей дружбы с аналогичной парой. Звонить после обеда. И телефон.

На следующий день позвонили.

Сначала некто, представившийся Николаем Панкратьевичем и полчаса рассказывающий о том, что для выращивания свиней пара не обязательно, что он вполне справляется один и может продать нам свинку-другую. Напрасно я ему объяснял, что имели мы в виду несколько другое, пришлось пообещать перезвонить на следующей неделе, только после этого он положил трубку.

Следующий звонок был более удачным. Пара, Евгений и Тамара, примерно наши ровесники, люди, судя по всему образованные и потому интеллигентные и прогрессивные.

Договорились на завтрашний вечер.


Ну, Клава моя к парикмахеру сходила, белье сатиновое дела, между прочим, новое. Я тоже причесался и на брюках стрелочки отгладил. Сидим, ждем.
Наконец, приходят. Он лысоватый такой и худющий, представился Петром Людвиговичем. Она брюнеточка, тоже худая, как жердь, под стать мужу, зовут Нина Павловна. Разулись, прошли у комнату, на диван сели, сидят, с нами знакомятся.
Петр Людвигович сразу заявил, чтобы Клавдия его Петей звала. Нина его в бок локтем двинула и покраснела отчего-то. Он на нее покосился и тоже покраснел. Клавдия моя, смотрю, тоже пунцовая на кресле сидит.
-Это у нас -говорю- так ничего и не получится. Что ж вы все краснеете, как на приеме у уролога? Мы тут свингом собрались заниматься или на профсоюзное собрание?
-Точно- откликается Людвигович- Надо бы как-то разрядить обстановку. Давайте-ка, все разденемся хотя бы до исподнего, чтобы как-то друг к дружке привыкнуть.
Клавка моя краснеть перестала и заявляет:
-Это как это раздеться? Так сразу что ли? Да я даже перед собственным мужем раздеваюсь в полумраке, а тут, можно сказать чужие люди и электрическое освещение, я так не могу и согласиться на обнажение никак не согласна.
А Нина в такт ее словам головой кивает и краснеть ни на минуту не перестает.
-Ладно-отвечаю- Электроосвещение дело поправимое.
Подхожу и свет выключаю. А для убедительности еще и шторы задергиваю. В комнате не то, чтобы полумрак, полный мрак воцарился. Темнота, как в преисподней. Стало как-то тихо и таинственно.
Посидели в темноте минут пять, тут уже Людвигович не выдерживает:
-Давайте- заявляет- раздеваться, что ли. Темно вроде и не видно ни хрена.
Все в ответ молчат, вроде как соглашаются.
Ну, раз такое дело, я брюки с себя снял, рубашку стянул. Остался, так сказать, в нижнем белье, как мать родила. В майке, трусах и носках. Носки, думаю, в свинге не важны,пусть себе. Подумал немного, майку тоже снял. Трусы хотел, но подумал, что успеется, должен же быть некоторый элемент таинственности.
Разделся, значит, сел на край дивана, сижу, жду что дальше будет.
А Людвигович из мрака спрашивает:
-Ну, что, все разделись?
Опять вроде все как молчат и соглашаются.
Посидели еще несколько минут. Тут уже я соскучился и говорю:
-Ну, что ж вы, граждане? Мы так до сути и не доберемся, вы как хотите, а пора бы и к делу приступать.
И Людвигович из темноты:
-Да уж, пора бы.
Через минуту понимаю, что инициативу пора самому проявлять, иначе мы так до Дня железнодорожника тут сидеть будем. И двигаюсь в левую сторону, где по моему разумению должна сидеть Нина Павловна. Рукой сбоку от себя шарю, пока не нащупал ее худой бок. Она сначала отпрянула от прикосновения, а потом, вроде даже по направлению ко мне двигаться стала, пока мы не уселись с ней бок о бок. Ну, думаю, тут главное не останавливаться, синг, так свинг. И рукой ее как бы приобнимаю, чувствуя, что сверху у нее какое-то бельишко, вроде кобинации или ночной сорочки.
Нагибаюсь, целую в плечико и шепчу в ухо:
-Что ж вы, Ниночка, не до конца обнажились? Неужто и в темноте стесняетесь?
Тут она как отпрянет от меня, прямо, как фурия, и как закричит:
- Какая такая я вам Ниночка? Я Петр Людвигович, тьфу ты, какое омерзение с мужчиной обниматься, пускай и в полной темноте!
У меня аж горло пересохло от неприятных ощущений.
-Как хотите- говорю- А я свет включаю, это ж в темноте что угодно произойти может, даже такие фатальные ошибки, когда мужчина мужчину в плечо поцеловал! Ужас какой-то и безобразие!
Рукой выключатель на стене нашарил и включил.
Пожмурился от неожиданного света и вижу, это что же такое?
Мы с Людвиговичем сидим в белье, причем тот даже майку не снял, а Клавдия моя вместе с его Ниной, так сказать, при полном обмундировании, даже пуговиц на кофтах не расстегнули. Я от возмущения прямо дар речи потерял.
-Как же это так? Что -то какой-то хреновый свинг у нас получается.Что происходит, граждане? Мы так не продвинемся никуда? Это что за безответсвенное отношение к свингу? Ведете себя, как пещерные люди, отказываясь раздеваться и способствовать прогрессу!
Петр Людвигович со мной целиком и постью соглашается, поддакивает и плюется от возмущения.
Тут Клавдия моя не выдерживает:
-Вы, Петр Людвигович плеваться перестаньте, между прочим, тут вам не цирк и не театр какой-нибудь. У нас, между прочим, паркет. И я за вами ваши плевки мыть не нанималась. Вон пусть твоя кикимора теперь нам полы моет.
Тут Нина Павловна встрепенулась:
- Ты- говорит- Сама на себя посмотри, чучело, отъела задницу по два центнера полужопие и еще меня кикиморой называешь, сучка?
Тут Клавдия окончательно завелась:
-Ты на кого вафельницу открыла, каракатица? Я сейчас из тебя душу выну и ею полы у нас сама вымою с хлоркой! А ну пошла вон отсюда, пока я тебя тут не похоронила!
Нина Павловна, вроде как этого и ждала:
-Подумаешь- говорит- Тоже мне, интеллигенты! Мы думали вы приличные люди, а вы быдло и рвань сельская! Пошли, Петюня отсюда, найдем людей посимпатичнее и пообразованнее этих шаромыжников.
Людвигович давай судорожно вещи на себя натягивать и уходить торопиться.
-Как же так- говорю- Граждане, это какое-то недоразумение получается, что за скандалы на ровном месте? Петр Людвигович, а как же свинг, прогресс, передовые технологии,в конце концов? Что вы, как дети, неприлично ругаетесь?
Людвигович штаны застегивает и пыхтит:
-Да я-то что? Это Ниночка, мы же в двадцать четвертый раз пытаемся приобщиться к европейской культуре, и каждый раз одно и тоже. Никак с ней не получается. Уж не знаю, что и делать.
Клавдия моя не унимается:
- Валите, валите отсюда, хамы трамвайные, ни культуры, н воспитания, взяли моду плевать на паркетное покрытие! Пошли отсюда, не задерживайте занятых людей, у нас, может планы и неотложные дела, а вы тут толпитесь в помещении и мешаете их осуществлению!
Нина Павловна в ответ ее хабалкой обозвала, взяла мужа под руку и они удалились из нашей жилплощади по своему месту прописки или еще куда, уж и не знаю.
Я, конечно, Клавдию отчитал за учиненный беспорядок и недопонимание, но понял одно, не готов еще наш человек к свершением всемирного прогресса, мелковат и старомоден. Жаль, конечно. Но до Европы нам далеко с таким мировоззрением. Одним словом, есть о чем задуматься и над чем работать, граждане.



© amorales69"

Проститутка

"Выскакиваю из кафе на Вольскую.
За мной мелкими шажками Наташка.

– Ну чего ты? Ну? Ну ты же сам… Ну, чего ты обижаешься?

Наташка едва не падает на обледеневшем тротуаре.
Высокая, в расстегнутой дубленке, в белом парике – вызывающе яркая и большая.

– Ну а чего ты меня тогда расспрашивал? А? Тебя не поймешь… Ну, подожди…

Я разворачиваюсь.

– Слушай…

Меня вновь захлестывает, я срываю с неё парик, бросаю на мостовую.

– Пиздец! Пиздец, какое это дерьмо! Пиздец!

Наташка без парика сразу превращается в студентку.
Прилизанная головка, пучок на затылке, открытое веселое лицо.
Наташка, как ни в чем не бывало, поднимает свои «волосы», стряхивает с них снег. Её не проймешь. Круглая мордаха вновь ухмыляется, глаза, с высоты её роста, смотрят на меня сверху вниз взглядом загулявшей дочери.

– Ну чего ты так взбесился? Ну хорошо… Ну не буду больше рассказывать…
– Да уж… Нет… Ты если…

Я запутался.
Наташка проститутка. Я расспрашивал её о клиентах, о том, что она чувствует. Пытался что-то понять. Как они всё это через себя? Сравнивают ли? Оценивают ли? Как унижение и зависимость превращается в удовольствие и превосходство? Как? Да и, если честно, всё это чертовски меня возбуждало. Я словно в одночасье становился несколькими, многими, десятком мужиков на все вкусы и калибры. Ну и соответственно внимал всем видам женского вожделения. И вот, сидим в кафе, рядом кампания крепких стриженых самцов, Наташка наклоняется ко мне, и говорит:
– Смотри. Эти. Всю жопу мне разорвали. В бане… Особенно вон тот…
[next]
Почти сразу я вышел.
Не мог оставаться. Я был растоптан. Раздавлен и размазан под ногами всех мужчин, сидящих в этом кафе. Из меня как будто вынули силу. Вот эти парни. Изнасиловали и посадили в садок. И мы теперь с Наташкой… Подружки. «Вон тот» - показываем друг другу пальчиком… И я вижу в тех бритых развязных людях - мужчин. Вижу так, как это видит женщина.

– Слушай, – тычу я в Наташку. – Сука! Я тебе что? Шлюха-подружка? Ты мне это зачем? Ты, ты…

Мне кажется она знала, что потом будет. Да я уверен, что знала… А иначе откуда эта снисходительность, терпение, покорность? Она цокала за мной со своей всегдашней ухмылкой до самой Чернышевского. Спокойно смотрела мне в спину, а когда я оборачивался, шкодливо лыбилась, как ребенок. Она знала, что мы сейчас придем, и я буду возвращать в себе мужчину.

* * *
Когда мы познакомились, я жил ещё в Затоне. Была ещё машина. Зимним вечером я катился по Московской, и из-под голубых елей вышла на дорогу девушка. Театральная площадь, Ленин, ели эти позади него голубым официозом – тут никогда никто не стоял – и вот из-под заснеженных лап осторожно так выныривает Наташка. Так она всегда и работала. В одиночку, в самых неожиданных местах. Она говорила, – А я парики меняю. Ни один черт меня не узнает, - и звонко смеялась. Необыкновенная была хохотушка. Выше меня на голову, щекастая, губастая она запрокидывалась в смехе, как богиня безмятежности и счастья. Подле неё было очень легко… Когда я продал машину, появились деньги (что в общем-то и дало мне возможность привязать к себе Наташку) я пустился на поиски нового жилья. Она оказалась рядом. Сидела со мной у риелторов, смотрела квартиры, а между делами, тащила меня во все окрестные кабаки. В сауну как-то заволокла. В этот жилищный мой междусменок она просто вытрясывала меня, как заезжего купца-иностранца. Но вот, когда выяснилось, что придется провести пару дней в пустом, не отапливаемом доме, без света, без дивана, без постельного белья, в настоящем бараке с единственно работающей газовой плитой, почему-то не ушла. Двое суток мы укрывались её дубленкой. Лежали на полу в полной темноте под шум бешено горящих конфорок. Ну пили что-то, разумеется. Но главное, что всё это мое бессмысленно-горькое трущобное прозябание то и дело оглашалось её жизнерадостным хохотом.

Но это прошло.
У меня диван, соседи, даже девушка появилась. Настя, актриса Энгельского театра оперетты. Уныло меркантильная особа - «Ты что, не можешь меня угостить?» или « Ну и пошли нынче мужчины»…. В общем, Бог с ней пока. Наташка никуда не исчезла, а повадилась приходить по ночам. Частенько теперь она вваливается ко мне в комнату расхристанная, пьяная и веселая…

– Как ты тут, поэт, художник, музыкант? Скучал по мне?
– Ты чего-то подзаебала, Наташ. Ты ко мне выспаться что-ли ходишь?

Она обдает комнату уличным морозом.
На щеках румянец, пунцовые губы расползаются в улыбке. Коленка выглядывает из дубленки, а глянцевый сапожок подворачивается в щиколотке. Видно, что Наташка устала и хочет спать.

– Ой. Ну опять ты завел эту шарманку.. Ну чего ты хочешь? Ну?

У нас теперь другая история.
Уже давно я не трачу на неё ни копейки. Я убедил её в том, что деньги у меня катастрофически кончаются и что мне едва хватает на жилье и еду. Наши отношения изменились. И я, признаться, думал, что теперь мое положение более выгодно. Но вот что оказалось…

Я снимаю штаны и киваю.

– А ты не знаешь? Когда же наконец я получу то, что не получает никто?

Наташка удивительным образом сохранила эту способность - она всегда ехидно улыбается при виде члена. Сейчас она устало машет ладошкой, но всё же подходит и становиться на колени.

– А может, выпьем, а? И поспим? Котик!
– Нет уж, радость моя, давай, давай…

Едва она касается меня, как тут же начинает давиться в приступе смеха.
– Ой, я не могу! Меня сейчас малолетки мурыжили. Сколько их там, этих пипок… Тут, там, висят стоят… Кошмар! И главное не поймешь, где чей… Ой извини… Сейчас…

Продолжает, но никак не может успокоиться. Держит перед собой член и хохочет.
– И они такие… Ну, малолетки… Вжик-вжик… Как эти… Кролики… Я уползла просто… Может, поспим, котик, а? Или давай выпьем? У меня в сумоч…

Я прерываю её пощечиной. Ещё одной. Ещё. Парик набок… Волоку к стене, сапоги гремят, разъезжаются, она вся, как загнанная лошадь, углами. Я набиваю её рот до рвотного рефлекса, до стона, до слез…

– Паскудина какая, блять… Мразь… Спать сюда приходишь? Хуй тебе в глотку!

Наташка давиться, лицо её опухает, но когда ей все таки удается отстранится она продолжает хохотать, – Чего ты делаешь? Придурок… Ай бля… Но я спать хочу… Ну давай потом…

Я прекращаю её избивать. Она сопливится, сморкается, вытирается…
Исподлобья смотрит на меня снизу вверх, и щелчком бьет по кончику члена.

– Бздынь! Ну чего ты? Успокоился? Давай выпьем…


* * *
Однажды она так завалилась, когда я был не один.

Тут надо бы вернуться к Насте, актрисе Энгельского театра оперетты. Денег она из меня выжимала похлеще моей веселой проститутки, с той лишь разницей, что делалось это как-то угрюмо настойчиво, с несуразным апломбом, под разные экзальтированные закидоны, и удовольствия не приносило. Настя жаловалась, стонала, трещала как солома про интриги и несыгранные роли. Я обыкновенно тлел и дымил. И конечно платил. И всё это исключительно ради того, чтобы в очередной раз, у себя на диване, обнять её хрупкую фигурку. К слову сказать, Настя и тут не могла обойтись без артистических всплесков. Едва я к ней притрагивался, она выгибалась дугой. Дико, судорожно, и закатив глаза. Это выглядело, как эпистотонус при столбняке. Мне хотелось бежать за скорой помощью.

Ну, так вот, в полумраке моей просторной залы, под струящееся из радио ангельское пение Риты Штрайх, я обнимаю Настю и, только-только она встает на мостик и пускает слюну, раздается грохот и в комнату вваливается Наташка…

- А! Спариваемся? Ну, ну… Встречайте гостей.

Как-то упустил я из виду возможность такого визита.
Что моя, что входная двери часто не закрывались и вот…

– Подъем, любовнички… Познакомь с девушкой-то. Э, куда, куда?

Актриса моя выпархивает из-под одеяла, как куропатка из-под снега.
С трясущимся лицом и стеклянными глазами молниеносно одевается и убегает.

– Куда вы, девушка? А я хотела к вам присоединиться. Чего это она такая у тебя пугливая?
– Ты чего приперлась? Ты совсем ебнулась, Наташ? Ты чего как к себе домой пилишься?
– Не, ну нормально. Я ему жрачку несу, а он недоволен.
– Какую жрачку? Ты бухая, что ли?
– Ты же говорил, что у тебя деньги кончились. Вот я и затарилась. Хватит на время.

В руках у Наташки действительно два огромных пакета со всякой снедью.


* * *
Последняя наша встреча происходит в кафетерии.
Старинный такой советский кафетерий, рядом с моим домом на Чернышевского – кованые решетки, под потолком застывший вентилятор, кофе в граненых стаканах. В зале сумрачно, ложечки гулко звенят. Напротив Наташка. Кажется, она решила во что-то поиграть. Парик черный, сама на редкость серьезна.

– У меня к тебе предложение.
– Я не буду твоим сутенером.
– Ты не шути. Я тут дядечку одного нашла. Вызывает меня иногда. Прикипел. Так вот там бабла...
– О! Да ты Наташ мозги-то пропила совсем. Ты выставить его хочешь что ли?
Наташка оживляется. На пухлое её лицо ужимками пробивается смешливость.
– Квартира на Космонавтов, дом где-то в Дубках, за границей дворцы. Там просто в буфете можно столько найти… Ты чего? Боишься? Да он такой, знаешь, пожилой толстячок, забавный правда такой… В подтяжках…

Наташка прыснула.
Я вижу, как при слове «забавный», она снова вываливает свое сексуальное ехидство.
Я начинаю закипать.

– Пиздец, какая ты дура, Наташ. Просто пиздец…
– Да чего такое-то? Мы могли бы уехать куда-нибудь. Отдохнули бы, а котик?
– Хуётик… Что ты себе придумала? А, ладно… Чего с тобой говорить?

Наташка откидывается на стуле, отворачивается и закусывает губу.

– Да пошел ты!

Распахнутая дубленка мощно ниспадает на пол.
Грудь вздымается. Наташка смотрит в пустоту, и глаза её блестят.
Я раздражено встаю, срываю с неё парик, и вбиваю его в стол…

– Ну и пошел я…

Выбегаю на улицу. Наташка остается.
Такая наша последняя встреча…


* * *

Напомнила Наташка о себе только однажды и вот в каком виде…
У меня в комнате, как я говорил, из мебели только диван. Пустые стены, которые я всячески украшал, в том числе и разными дурацкими рисунками. Да там много кто чего писал. На этих вопиющих пустых поверхностях так и хотелось что-нибудь накалякать. Так вот, где-то спустя месяц я обнаружил на обоях незамеченный мной рисунок. Сердечко пронзенное стрелой. И под ним надпись: «Я тебя люблю. Наташа».

©Имиш000"

Шелкопряды

Шелкопряды: "Сидел я недавно ночью дома и шарился по разным уютным жэжэшечкам, где всякие люди справляют духовную нужду и злоупотребляют систематической окололитературной мастурбацией, короче. Тут хуяк – звонок. Кто это, думаю, в такую кромешную рань беспокоит?
– Алё?
– Дядя Гоша у аппарата! – слышу бодрый такой, сильно трезвый голос. – Лёха, я тутовых шелкопрядов купил! Ну, почти купил. Спиздил. Теперь вот буду обогащаться, шелк продавать. Но они пока окуклятся, сожрут здесь всё нахуй, термиты ебучие. Помоги! У меня уже руки отнимаются. Надо веток с листьями нарезать.

Вот же ж блядство, думаю. Сиделось дома так хорошо, а с дядей Гошей всегда в какую-нибудь халэпу встрянешь. Я к физическому труду с прохладцей отношусь, да и шелкопряды мне его нужны, как икона папуасу. Но утром собрался, в машину прыгнул и на дачу к алкашу предприимчивому попиздовал. Когда уже в деревню въезжал, на обочине увидел крепенькую такую девицу с бензопилой наперевес. Притормозил.
– Работаешь?
– Ну.
– Скока?
– Минет, классика, дрова?
– Хуясе, ассортимент. Мне вообще-то веток напилить надо.
– Десять долларов в час. Виноград могу ещё подрезать недорого.
– Ебать тебя в бензопилу, чего за дрова так дорого?
– А ты бензин видал почём? К тому же, ручная работа.
– Ну, минет твой, поди, тоже ручная работа. Почем, кстати?
– Двадцатка.
– Корма что ли тоже подорожали? А если двух зайцев одним хуем убьём?
– В смысле?
– Сиськи отвисли. Гыгы…В жопу дашь?
– Не.
– Ладно… А давай так – и дров напилим, и поебемся. В общем, днем по хозяйству похлопочешь, а вечером прокачу тебя на волосатом дрындулетике пару раз, а потом обратно привезу. Сотка за все труды.
– Деньги вперёд, – подозрительно быстро согласилась она и в багажник пилу загружать полезла. По дороге познакомились, и она попросила называть её Клеопатрой.

Дядя Гоша обрадовался мне, как родному.
– А я вот помощницу привез, – показал я на сидящую в машине Клеопатру. – Пилит, сапает, подрезает, бреет и глотает. Всё оплачено.
– Это кто? Блядь? – неожиданно разволновался дядя Гоша.
– Ну, не совсем. Это – блядь-дровосек. С мотором.
– Нахуй отсюда!
– Да ладно. Веток напилит, огород вскопает, потом переночуем с ней по разику, да и домой отвезу.
– Пусть копает, конечно, но в моем доме предаваться разврату не позволю. В курятнике пусть спит.
– Но её же куры обосрут!
– Похуй! В курятник! – никогда я не видел, чтоб он так лютовал.

Дядя Гоша проститутками брезговал. Как потом мне поведал сам брезгун, это у него ниибаца психологическая травма детства. Была у них во дворе одна конченая Лена с погонялом Трындычиха. Бегала вместе с пацанами, в войнушки играла и все время что-то сука верещала своим пиздопротивным голоском от кастрированного телепузика. И как-то раз, в пылу сражения дядя Гоша догонял своего врага, типа немца, и настиг его в подвале. Смотрит, стоит на трубе этот двенадцатилетний фашист с деревянным автоматиком, важный такой, как Борман, и стручок свой в рот Трындычихе-Космодемьянской суёт, пытает типа. А эта начинающая активистка куртизанско-партизанского движения причмокивает во всю, но, где штаб, не выдаёт, сосёт и помалкивает. Заткнутую таким интересным способом дворовую пиздунью Гоша тогда увидел впервые и немножко ахуел.

И хотя сосала Трындычиха бескорыстно, за идею и больше из любопытства, вскоре по двору поползли слухи. Батя сделал юному Гошану внушение, дескать, заруби ты на своём распрекрасном хую: Леночка – малолетняя блядь и проститутка, и ты с ней не водись, а то огребешь по жопе шлангом от стиралки. К тому времени, во дворе все поодиночке и целыми пионерскими отрядами уже насовали Лене полный рот писюнов, и хуепыжик Гоша тоже соблазнился. Но был застукан отцом за гаражами, после чего получил таких суровых пролетарских пиздюлей, что не мог сидеть неделю. Тягу к блядям отбили шлангом уже в зародыше.

В общем, Клёпе фронт огородных работ обрисовали, а сами пить сели. Дядя Гоша достал бутылку самогона с привкусом карамельки. При каждом глотке этот шмурдяк просился обратно, и я на первой сотке сошел с дистанции. Дядя Гоша, осиливший пузырь в одно жало, показывал мне отвратительных личинок и гундел:
– По наклонной пойдешь, паря. Неприятности от блядей одни. Вот ты сейчас это грязное порося выебешь, а потом дедушку своего мертвого съешь, – по какой логической цепочке он в своих заиндевелых мозгах связал два этих действа, я в душе не ебу. Заодно просветил, что шелкопряды хуйню разную, типа колючек от акации не жрут, а предпочитают растения семейства тутовых. И не топчат всё подряд – кору там, корни и прочие сучки, а хавают сплошной центряк – сочные зелененькие листики и богатые железом плоды шелковицы. За которыми мы и пойдем, когда стемнеет.

Ближе к вечеру, смотрю, дядя Гоша на тихий час в дом пошел, да и Клёпа умаялась, пора уже и ебсти. Тихо, на цыпочках, чтоб щепетильный хозяин не спалил, прокрались на.кухню. Расположились на сундучке, я снял с неё трусы и прихуел. В нос шибанула оглушительная вонь дунайской селёдки пряного посола – упрела пиздорыбица моя в полную масть. Вспомнил, что где-то рядом было ржавое ведро с питьевой водой, возле которого стояла литровая кружка. Набрал полную и заставил Клёпу свой вонюче-дремучий рыбколхоз подмыть. Жница урожаев на ниве хуестраданий побулькалась децл, проворчала: «Заебали эти чистоплюи» и встала в ракообразную позицию. Запахло мокрой, но грязной жопой. Пришлось повторить водные процедуры из той же посуды, после которых всё же осталось легкое амбре свежего навоза и кислых подмышек.

И только я пристроился к умытой снизу колхознице, в комнате послышался грохот, будто кто-то пизданулся с кровати, а потом встал, пошел, споткнулся о какую-то невидимую хуйню, типа маленькой табуретки, и уронился нахуй еще раз. Этим «кто-то» оказался дядя Гоша, больше некому было. Дико матерясь в темноте, он побрел на кухню и двинул прямиком к ведру, залить горящие после карамельного сэма трубы. Пошарил возле ведра, нащупал кружечку, в которой плавали лобковые волоски, гавняные катышки и прочий полезный для организма сифилис, и, жадно глотая, выпил до дна. Я в это время старался не дышать и, притаившись, зажимал Клёпе рот рукой.

– Бля, это чё за рассол? – спросил вслух дядя Гоша сам себя. – От огурцов остался что ли? Так… Где этот хорёк похотливый шароебица? Пора в сад идти. Лёхааа! – гаркнул он над самым моим ухом, так что я чуть не опидорел. Расшатанная нервная система чувствительной деревенской путаны не выдержала, и Клёпка громко бзданула. Надо было ей ещё и пальцем жопу заткнуть, но кто ж знал?
– Фуууу, йобана в рот, кто здесь? – дядя Гоша как-то неожиданно резко включил свет и увидел меня на сундучке и побледневшую от страха, только что пёрнувшую сраку.
– От куррррва! Такая молодая, а набздела, как Баба-Яга. Не жопа, а ялтинский лук, сука, аж слёзы потекли! На хуй пшла из домика!
– А кто пилить будет? – вступился я. Дядя Гоша сообразил, что без пилы будет трудновато, и поостыл:
– Ладно, собирайтесь, пора выходить.

Недалеко от дачного поселка вовсю шелестел шелковичный сад. По дороге дядя Гоша поведал, что сад не охраняется, разве что изредка наведывается селекционер-маразматик Фёдор Фёдорович Барсуков, по кличке Фэфэ или просто Барсук, у которого, в общем-то, дядя Гоша и одолжился личинками. Фэфэ караулил не сад, он хотел изловить шелкопрядных воров, которые по его логике должны были явиться сюда.

Забрели поглубже, и только Клёпа начала пилить, дядя Гоша крикнул: «Шухер!». Мы отбежали чуток от спиленных веток и полезли прятаться на деревья. Я с путаной и бензопилой на одно, дядя Гоша на соседнее. Тут я увидел, что к месту пиления подбежал человек и в руках у него отнюдь не собственный хуй, а натурально берданка. Барсук (а это оказался он) приседал и заглядывал между рядами, собираясь шмальнуть. Он долго бегал кругами, а потом, видно, затаился. Притихли и мы.

Так мы просидели неподвижно минут двадцать, и мне такие птичьи посиделки порядком остопиздели. Чуть выше спиной ко мне на ветке нахохлилась гигантской недоёбанной синичкой Клёпа, в обнимку с пилой, и я подумал, что хорошо бы ей присунуть. Клёпе, в смысле. Я до этого, честно говоря, по шелковицам особо не ебался. Так – прислонял любительниц флоры к абрикосе там и или черешне, было дело, но на ветки никого не затаскивал: жучков всяких на яйцах не люблю, да и наебнуца можно.

– Давай, – шепчу, – в Тарзана поиграем, – протянул руку к белеющей в листве жопе и начал легонько её поглаживать.
– Совсем ахуел что ли? – напуганная Клёпа только ёрзаньем по ветке и смогла запротестовать: руки-то бензопилой заняты.
– Тихо ты, не дёргайся, – я задрал платьице и принялся мять беззащитную пизду. Птичка моя продажная от такого экстрима неожиданно возбудилась и придвинулась ближе. Я надел гандон, подтянулся выше и потихоньку начал ебать сзади свою нихуя не прекрасную Джейн. Через минут десять минут от такой гимнастики шелковица предательски тряслась, и с соседнего дерева змеем шипел дядя Гоша: «Тише, тише, суки!»

И вдруг в самый разгар птицеебли рядом с нами прогремел выстрел:
– Дадащь, блять! – я чуть не обосрался от неожиданности.
– А ну, слазь, давай! – смотрю, ФэФэ с ружьём из сумрака вынырнул, под деревом стоит и нос свой сизый, как залупа бородатой свиньи, не в свое дело суёт. – Вы кто?
– Шелкопряды, бля. Не видно что ли?
– Ох, ёбтвою, а чё вы здесь делаете? – причудливую фигуру из меня, Клёпы и бензопилы разглядел.
– Размножаемся. Иди, не мешай.
Барсук ни ахуеть, ни возмутиться не успел: ловкий, как каратист Лев Дуров в фильме «Не бойся, я с тобой», дядя Гоша бесшумно подкрался сзади и как переибал с оттяжечкой дубиной по хребту:
– Ннннааа, сссссука! Получай, хуй барсучий!

Барсук рухнул на землю, и я подумал, что добряк Дуров такой неспортивный метод нихуя бы не одобрил. Проткнул бы пальцем Барсука и пиздец. Мы спустились с дерева и ударили по съебатору в разные стороны. С дядей Гошей, сжимающим обеими руками трофейное ружьё, мы встретились возле дачи. А Клёпа, сучка, так и потерялась со своей пилой, до конца не отработав.

Утром, похмеляясь пивком, дядя Гоша, внезапно охладевший к шелкопрядам, и, строя охотничьи планы, спросил:
– Лёх, а ты не знаешь, откуда у нас рассол прокисший взялся? Ночью выпил, до сих пор во рту привкус неприятный.
– Не, не знаю, – спиздел я и отвернулся в окно, чтоб не было видно мою лыбящуюся харю.
А оставшихся голодными шелкопрядов через неделю пьяный в гавнидло дядя Гоша сварил и сожрал под пивко, вместо креветок. Рассказывал потом, что вкусные они, особенно с чесночком…

© mobilshark"